Трепетная лань. Наклонности Гестапо.
Проститутка последний раз нервно затягивается и отбрасывает окурок в сторону. Оранжевый росчерк тухнет на фоне чёрного, подсвеченного огнями города небе. Стук каблуков отражается от грязных, расписанных стен подземного перехода. Сквозной ветер перекатывает под её ногами обрывки газет. Она устала, так чертовски устала, от грязных стен и от собственной жёлтой кожи. (...)
Она идёт домой, в ту лачугу, за которую платит ренту. Ноги дрожат от усталости, костлявые пальцы карябают лямку сумки.Дома В лачуге она упадёт на матрац – матрац, на котором она спит, а не кровать, на которой её трахают – забьёт косяк и вырубится до полудня.
Она понимает, что останавливается, по редкому эху своих сапог. Ребёнок сидит у стены, закутавшись в драную куртку, из рукавов торчат кончики смуглых пальцев. «Заморыш», - думает она с презрением, но встаёт напротив него. Мальчишка похож на воробья, всклоченные густые волосы чёрной копной торчат во все стороны, спадают ему на лоб и кисточками заостряют уши. Проститутка крепче сжимает лямку сумки. Ей тоже холодно, и все мышцы будто перекрученные макароны. Мальчик смотрит на неё, просто смотрит, так, как если бы её и не было вовсе, и глаза у него бездонно-чёрные, страшные. Без эмоций.
Из-за спины доносятся голоса, отдалённый вой сирен и знакомая мелодия, под которую танцуют свинг. Проститутка думает секунду, другую, впалые щёки пацанёнка ещё больше выделяют ровный породистый нос и тонкие губы. За свою жизнь она сделала три аборта, иногда маленькие окровавленные трупики разделанных плодов являлись к ней в кошмарах.
В холодильнике должна быть сметана и батон, где-то был припрятан пакет с сахаром. Её так давно никто не обнимал просто так.
- Пошли, - проститутка протягивает мальчику свою руку, бренчат металлические браслеты, болтающиеся на запястье. Это невесть какое предложение, но он же живёт на улице и сам всё должен понимать.
Чёрт его знает, что там за этими чёрными глазами, но ладонь у мальчика тёплая.
Почему мужикам так нравится имя «Бонни». То ли про лошадь речь, то ли про ребёнка. Клэр намалёвывает на щёки румянец и думает, что ни хрена она не «ясная». Поддёрнутые плёнкой глаза так уж точно. Тихо трепыхаются отклеившиеся обои.
Мальчишка любит груши по пять баксов за кило, может читать, не боится проводить ночи, в которые она работает, на чердаке. И очень мягко произносит её имя. Клэр знает, что в один не особо прекрасный день он может не вернуться в их нору, возможно, по собственному желанию, но пока ему одиннадцать, и они греют друг друга во сне под колючим одеялом. Она стала отдавать ему самые большие куски где-то месяц назад. Она бы и косяки ему свои отдавала, но… Когда на улице солнечно, пацанёнок открывает окна, скрипят рассохшиеся рамы,и в затхлую комнатёнку, пропитанную потом и дешевыми дезодорантами, проникает свежий, режущий воздух. В такие моменты Клэр не хочется курить.
Главное – никогда не плакать. Даже если очень тошно, и очередной член вколачивается в её измученное, испорченное тело. Трещины на потолке всегда одинаковые, сопение над ухом тоже, раком стоять унизительно, но хоть можно кусать руки, и не видно проклятого потолка в потёках. Затопило года два назад, здесь никто не делает ремонт.
Пальцы сдавливают горло, дышать невозможно, смерть бродит рядом, и Клэр была б ей рада, если бы не испоганивший ей жизнь инстинкт самосохранения. Жить ужасно, сдохнуть страшно.
За это платят отдельно, и сегодня они с мальчишкой, который так и слоняется без имени, смогут слопать что-нибудь нормальное. И он прочитает ей ещё пару страниц из откопанной где-то книженции «Государь».
Клэр хрипит, уже даже не улавливая всё то, что говорит этот больной придурок, и с замиранием сердца думает, что, возможно, долговязый урод может не разжать руки, и она сейчас умрёт, во всей этой грязи, с членом внутри и сгнившим сердцем. Она не видит, как открывается дверь, не слышит, как мальчик тихо, сам не зная, зачем прячется, идёт по тёмному коридору. Мальчишке неуютно, ветер-шторм свистит на чердаке, беспрестанно гнёт доски, и не спасает куртка. Когда он слышит скулёж, скрип и ругань, ему становится страшно. Дверь в нелюбимую комнату Клэр приоткрыта.
Сквозь красную пелену перед глазами пробивается боль. Это оглушает выстрел, бьёт по барабанным перепонкам так, что оглохнуть можно. Клэр судорожно пытается вдохнуть, тощий ублюдок наваливается на неё - не сдвинуть, не в таком состоянии, и что-то мерзко-тёплое заливает её грудь.
Клэр вопит, как раненый зверь, вепрь, ощущение хватки на шее не пропадает. Клэр сползает с койки на потёртые доски пола, всё по-прежнему красное, она в ужасе смотрит на свои костлявые руки, перепачканные кровью, на истончившиеся от перекиси прилипшие к ним волосы. На ладонях отчётливо проступают линии жизни, любви и судьбы, текут к запястьям. Ей сорок, и она никогда не видела столько крови.
Рот кривится, Клэр поворачивается к двери, всё ещё не понимая, что произошло. Мальчик неуверенно опускает пистолет, убирает его в карман куртки, хотя попадает не с первого раза.
- Он тебя обидел, - говорит ребёнок, и в чёрной бездне можно различить нежность, тревогу и облегчение.
Обычно, с такой фигнёй разбираются нижестоящие члены группировки, шестёрки или вышибалы. Что может быть проще, чем закопать ахуевшую проститутку. Ему об этом даже докладывать должными были вскользь. А теперь эта тварь стоит на его новом ковре аспидно-серого цвета и кусает бледные потрескавшиеся губы.
Клинт морщится, пока проститутка, Бонни, на повышенных тонах объясняет, зачем она пристрелила бандита. Бледный узор на ковре закручивается вокруг её тощих ног спиралью. И как таких ебут?
Всё это совершенно не интересно. Клинту и так всё понятно, и как осточертело, и как было больно, и про самозащиту он понял. Все люди, всех можно разобрать на простые составляющие. Не ясно только было, как Бонни умудрилась стрелять сбоку, да ещё и на расстоянии вытянутой руки, если её душили, и почему Бонни не сбежала сразу же, после того, как отвела душу. Не была же она настолько тупой.
Клинт смотрит на дверь. Там, в узком коридоре, слабо освещённом разноцветными клубными лампами, сидит мальчишка. Его притащили вместе с проституткой, и, вместо того, чтобы уйти, он сел под дверь и стал её ждать. К груди мальчишка прижимал потрёпанную книжку. Клинтон запомнил, что он тонкий, такой, какими бывают быстро выросшие не по годам высокие дети, и взгляд у него тёмный, затягивающий.
У Бонни кончились слёзы и запас слов, чтобы выразить ненависть. Она стоит на его чистом ковре и ждёт приговора. Клинт пытается посмотреть на неё по-другому, но видит только падшую женщину, живущую в канаве. Бонни не просит пощады, и Клинт уверен, что она не католичка.
Букв совсем не видно, да и глаза болят. Им с Клэр не дали выспаться. Эрик сидит на высоком стуле и болтает ногами. Носки иногда упираются в пол и с противным шорохом тормозят.
Почему-то ритмично содрогаются стены, и если бы Эрик верил в чудовищ, он решил бы, что его проглотил дракон, и теперь он в красном желудке, в ожидании пищеварительного сока.
Эрик ждёт, когда за ним придут. Он ведь убил человека. Вообще-то, он не стал бы делать этого без особой необходимости, но Клэр была в опасности, и он не мог позволить себе сомневаться. Конечно, она мало походила на мать, но он её любил. Теперь, наверное, придётся её оставить.
Дверь резко распахивается, заливая светлую стену ярким светом, чья-то тень разрезает прямоугольник пополам. Эрик перестаёт дрыгать ногами. Пожалуй, ему немного страшно. И тоскливо.
Выходит какой-то мужчина, раздражённо закатывая рукава мятой чёрной рубашки. Эрику он кажется уставшим и злым. В прищуренных глазах пляшут блики от мигающей красной лампы. Мужчина смотрит долго и пристально, ощущается это так, будто с Эрика сдирают слой за слоем, изучая. Он крепче прижимает к груди книгу, чтобы закрыть сердце. Жаль, что Клэр выбросила пистолет.
- Никому не говори, что ты сделал, - голос у мужчины хрипловатый, он тушит сигару о дверной косяк. Эрику никогда не нравились ни запах никотина, ни дым.
- Я ничего не делал, - говорит мальчишка, он не знает, почему, но ему кажется важным разговаривать как можно меньше.
Мужчина усмехается, легонько, криво, едва-едва. Но это просто сверхъестественное меняет его лицо. Эрик знает толк в лицах. Это лицо того, кто не причиняет вред без причины.
- Молодец.
Эрик уже не боится, только отводит взгляд, свет слепит, ничего в комнате не видно. Не пообниматься им с Клэр, наверное, больше никогда.
- Пошли, - говорит мужчина, разворачиваясь к нему спиной. Рубашка его прилипает к телу, он засовывает руки в карманы.
Эрик неуверенно соскакивает со стула и идёт следом. Он не уверен, хочет этого или нет, но его тянет за этим человеком, как собаку на поводке. Наверное, тому тоже нужно, чтобы его кто-то обнимал просто так.
Она идёт домой, в ту лачугу, за которую платит ренту. Ноги дрожат от усталости, костлявые пальцы карябают лямку сумки.
Она понимает, что останавливается, по редкому эху своих сапог. Ребёнок сидит у стены, закутавшись в драную куртку, из рукавов торчат кончики смуглых пальцев. «Заморыш», - думает она с презрением, но встаёт напротив него. Мальчишка похож на воробья, всклоченные густые волосы чёрной копной торчат во все стороны, спадают ему на лоб и кисточками заостряют уши. Проститутка крепче сжимает лямку сумки. Ей тоже холодно, и все мышцы будто перекрученные макароны. Мальчик смотрит на неё, просто смотрит, так, как если бы её и не было вовсе, и глаза у него бездонно-чёрные, страшные. Без эмоций.
Из-за спины доносятся голоса, отдалённый вой сирен и знакомая мелодия, под которую танцуют свинг. Проститутка думает секунду, другую, впалые щёки пацанёнка ещё больше выделяют ровный породистый нос и тонкие губы. За свою жизнь она сделала три аборта, иногда маленькие окровавленные трупики разделанных плодов являлись к ней в кошмарах.
В холодильнике должна быть сметана и батон, где-то был припрятан пакет с сахаром. Её так давно никто не обнимал просто так.
- Пошли, - проститутка протягивает мальчику свою руку, бренчат металлические браслеты, болтающиеся на запястье. Это невесть какое предложение, но он же живёт на улице и сам всё должен понимать.
Чёрт его знает, что там за этими чёрными глазами, но ладонь у мальчика тёплая.
***
Почему мужикам так нравится имя «Бонни». То ли про лошадь речь, то ли про ребёнка. Клэр намалёвывает на щёки румянец и думает, что ни хрена она не «ясная». Поддёрнутые плёнкой глаза так уж точно. Тихо трепыхаются отклеившиеся обои.
Мальчишка любит груши по пять баксов за кило, может читать, не боится проводить ночи, в которые она работает, на чердаке. И очень мягко произносит её имя. Клэр знает, что в один не особо прекрасный день он может не вернуться в их нору, возможно, по собственному желанию, но пока ему одиннадцать, и они греют друг друга во сне под колючим одеялом. Она стала отдавать ему самые большие куски где-то месяц назад. Она бы и косяки ему свои отдавала, но… Когда на улице солнечно, пацанёнок открывает окна, скрипят рассохшиеся рамы,и в затхлую комнатёнку, пропитанную потом и дешевыми дезодорантами, проникает свежий, режущий воздух. В такие моменты Клэр не хочется курить.
***
Главное – никогда не плакать. Даже если очень тошно, и очередной член вколачивается в её измученное, испорченное тело. Трещины на потолке всегда одинаковые, сопение над ухом тоже, раком стоять унизительно, но хоть можно кусать руки, и не видно проклятого потолка в потёках. Затопило года два назад, здесь никто не делает ремонт.
Пальцы сдавливают горло, дышать невозможно, смерть бродит рядом, и Клэр была б ей рада, если бы не испоганивший ей жизнь инстинкт самосохранения. Жить ужасно, сдохнуть страшно.
За это платят отдельно, и сегодня они с мальчишкой, который так и слоняется без имени, смогут слопать что-нибудь нормальное. И он прочитает ей ещё пару страниц из откопанной где-то книженции «Государь».
Клэр хрипит, уже даже не улавливая всё то, что говорит этот больной придурок, и с замиранием сердца думает, что, возможно, долговязый урод может не разжать руки, и она сейчас умрёт, во всей этой грязи, с членом внутри и сгнившим сердцем. Она не видит, как открывается дверь, не слышит, как мальчик тихо, сам не зная, зачем прячется, идёт по тёмному коридору. Мальчишке неуютно, ветер-шторм свистит на чердаке, беспрестанно гнёт доски, и не спасает куртка. Когда он слышит скулёж, скрип и ругань, ему становится страшно. Дверь в нелюбимую комнату Клэр приоткрыта.
Сквозь красную пелену перед глазами пробивается боль. Это оглушает выстрел, бьёт по барабанным перепонкам так, что оглохнуть можно. Клэр судорожно пытается вдохнуть, тощий ублюдок наваливается на неё - не сдвинуть, не в таком состоянии, и что-то мерзко-тёплое заливает её грудь.
Клэр вопит, как раненый зверь, вепрь, ощущение хватки на шее не пропадает. Клэр сползает с койки на потёртые доски пола, всё по-прежнему красное, она в ужасе смотрит на свои костлявые руки, перепачканные кровью, на истончившиеся от перекиси прилипшие к ним волосы. На ладонях отчётливо проступают линии жизни, любви и судьбы, текут к запястьям. Ей сорок, и она никогда не видела столько крови.
Рот кривится, Клэр поворачивается к двери, всё ещё не понимая, что произошло. Мальчик неуверенно опускает пистолет, убирает его в карман куртки, хотя попадает не с первого раза.
- Он тебя обидел, - говорит ребёнок, и в чёрной бездне можно различить нежность, тревогу и облегчение.
***
Обычно, с такой фигнёй разбираются нижестоящие члены группировки, шестёрки или вышибалы. Что может быть проще, чем закопать ахуевшую проститутку. Ему об этом даже докладывать должными были вскользь. А теперь эта тварь стоит на его новом ковре аспидно-серого цвета и кусает бледные потрескавшиеся губы.
Клинт морщится, пока проститутка, Бонни, на повышенных тонах объясняет, зачем она пристрелила бандита. Бледный узор на ковре закручивается вокруг её тощих ног спиралью. И как таких ебут?
Всё это совершенно не интересно. Клинту и так всё понятно, и как осточертело, и как было больно, и про самозащиту он понял. Все люди, всех можно разобрать на простые составляющие. Не ясно только было, как Бонни умудрилась стрелять сбоку, да ещё и на расстоянии вытянутой руки, если её душили, и почему Бонни не сбежала сразу же, после того, как отвела душу. Не была же она настолько тупой.
Клинт смотрит на дверь. Там, в узком коридоре, слабо освещённом разноцветными клубными лампами, сидит мальчишка. Его притащили вместе с проституткой, и, вместо того, чтобы уйти, он сел под дверь и стал её ждать. К груди мальчишка прижимал потрёпанную книжку. Клинтон запомнил, что он тонкий, такой, какими бывают быстро выросшие не по годам высокие дети, и взгляд у него тёмный, затягивающий.
У Бонни кончились слёзы и запас слов, чтобы выразить ненависть. Она стоит на его чистом ковре и ждёт приговора. Клинт пытается посмотреть на неё по-другому, но видит только падшую женщину, живущую в канаве. Бонни не просит пощады, и Клинт уверен, что она не католичка.
***
Букв совсем не видно, да и глаза болят. Им с Клэр не дали выспаться. Эрик сидит на высоком стуле и болтает ногами. Носки иногда упираются в пол и с противным шорохом тормозят.
Почему-то ритмично содрогаются стены, и если бы Эрик верил в чудовищ, он решил бы, что его проглотил дракон, и теперь он в красном желудке, в ожидании пищеварительного сока.
Эрик ждёт, когда за ним придут. Он ведь убил человека. Вообще-то, он не стал бы делать этого без особой необходимости, но Клэр была в опасности, и он не мог позволить себе сомневаться. Конечно, она мало походила на мать, но он её любил. Теперь, наверное, придётся её оставить.
Дверь резко распахивается, заливая светлую стену ярким светом, чья-то тень разрезает прямоугольник пополам. Эрик перестаёт дрыгать ногами. Пожалуй, ему немного страшно. И тоскливо.
Выходит какой-то мужчина, раздражённо закатывая рукава мятой чёрной рубашки. Эрику он кажется уставшим и злым. В прищуренных глазах пляшут блики от мигающей красной лампы. Мужчина смотрит долго и пристально, ощущается это так, будто с Эрика сдирают слой за слоем, изучая. Он крепче прижимает к груди книгу, чтобы закрыть сердце. Жаль, что Клэр выбросила пистолет.
- Никому не говори, что ты сделал, - голос у мужчины хрипловатый, он тушит сигару о дверной косяк. Эрику никогда не нравились ни запах никотина, ни дым.
- Я ничего не делал, - говорит мальчишка, он не знает, почему, но ему кажется важным разговаривать как можно меньше.
Мужчина усмехается, легонько, криво, едва-едва. Но это просто сверхъестественное меняет его лицо. Эрик знает толк в лицах. Это лицо того, кто не причиняет вред без причины.
- Молодец.
Эрик уже не боится, только отводит взгляд, свет слепит, ничего в комнате не видно. Не пообниматься им с Клэр, наверное, больше никогда.
- Пошли, - говорит мужчина, разворачиваясь к нему спиной. Рубашка его прилипает к телу, он засовывает руки в карманы.
Эрик неуверенно соскакивает со стула и идёт следом. Он не уверен, хочет этого или нет, но его тянет за этим человеком, как собаку на поводке. Наверное, тому тоже нужно, чтобы его кто-то обнимал просто так.
@темы: Ёбанный стыд, Не спрашивайте, Оригинальные произведения
-
-
31.01.2013 в 16:49потрясающе. больно и наотмашь
-
-
31.01.2013 в 17:01*выпилено три строчки обсценной лексики*
Самое интересное!
Не ожидал, что будет больно, но, вообще-то, понятия не имею, зачем я это написал)
-
-
31.01.2013 в 17:06Но на деле получается рыдающий смайлик и мольба автора забрать мою
невинностьдушу, лишь бы только писал дальше!"...зато подъебов во мне на целый глоссарий" (с)
-
-
31.01.2013 в 17:16у тебя высшее культурологическое образование
какие только люди в среде слэшеров не водятся, аж гордость разбирает, как комсомольца
-
-
31.01.2013 в 17:23я периодически жалею, что не антрополог, и все собираюсь собрать в кучку разрозненные куски то там, то сям мыслей на тему эволюции женской сексуальности и традиционных гендерных ролей в разрезе слэш-фанфикшена %))))
можно выпустить девушку из универа, но универ из девушки не вытравить ничем!
-
-
01.02.2013 в 05:11